Неточные совпадения
Толпа сострадательно глядит на падшего и казнит молчанием, как бабушка — ее! Нельзя жить тому, в чьей душе когда-нибудь жила законная
человеческая гордость, сознание своих прав на уважение, кто носил прямо голову, — нельзя жить!
Нехлюдову показалось, что он узнал Маслову, когда она выходила; но потом она затерялась среди большого количества других, и он видел только
толпу серых, как бы лишенных
человеческого, в особенности женственного свойства существ с детьми и мешками, которые расстанавливались позади мужчин.
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и
толпа приняла Гарибальди своим ура — на душе стало легко, все настроилось на свободный
человеческий диапазон и так осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в плечо и в полы, сел в карету и уехал в Лондон.
Затем мне смутно вспоминаются
толпы народа, страшный гул
человеческих голосов и что-то невидимое, промчавшееся где-то в глубинах этого
человеческого моря, после чего народ, точно вдруг обеспамятевший, ринулся к центру города.
Ему не дали кончить, — как-то вся
толпа хлынула на него, смяла, и слышно было только, как на земле молотили живое
человеческое тело. Силен был Гермоген: подковы гнул, лошадей поднимал за передние ноги, а тут не устоял. Макар бросился было к нему на выручку, но его сейчас же стащили с лошади и десятки рук не дали пошевельнуться. Перепуганные богомолки бросились в лес, а на росстани остались одни мужики.
В этот момент
толпа на улице глухо загудела, точно по живой
человеческой ниве гулкой волной прокатилась волна. «Едет!.. Едет!..» — поднялось в воздухе, и Студеная улица зашевелилась от начала до конца, пропуская двух верховых, скакавших к господскому дому на взмыленных лошадях во весь опор. Это и были давно ожидаемые всеми загонщики, молодые крестьянские парни в красных кумачных рубахах.
Дверь в кают-компанию — та самая: через час она тяжко звякнет, замкнется… Возле двери — какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым, тысячным, пропадающим в
толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого
человеческого набора.
Воображение работает, самолюбие страждет, зависть кипит в сердце, и вот совершаются те великие подвиги ума и воли
человеческой, которым так искренно дивится покорная гению
толпа.
Лишь только удалилась
толпа и не стало более слышно в лесу
человеческого голоса, старик отпер мельницу.
Вы, верно, знаете, что в Москве всякое утро выходит
толпа работников, поденщиков и наемных людей на вольное место; одних берут, и они идут работать, другие, долго ждавши, с понурыми головами плетутся домой, а всего чаще в кабак; точно так и во всех делах
человеческих; кандидатов на все довольно — занадобится истории, она берет их; нет — их дело, как промаячить жизнь.
Уже не завтрашних убийц боялся он, — они исчезли, забылись, смешались с
толпою враждебных лиц и явлений, окружающих его
человеческую жизнь, — а чего-то внезапного и неизбежного: апоплексического удара, разрыва сердца, какой-то тоненькой глупой аорты, которая вдруг не выдержит напора крови и лопнет, как туго натянутая перчатка на пухлых пальцах.
Бывало, когда неуклюжие рыдваны, влекомые парою хромых кляч, теснились возле узких дверей театра, и юные нимфы, окутанные грубыми казенными платками, прыгали на скрыпучие подножки,
толпа усастых волокит, вооруженных блестящими лорнетами и еще ярче блистающими взорами, толпились на крыльце твоем, о Феникс! но скоро промчались эти буйные дни: и там, где мелькали прежде черные и белые султаны, там ныне чинно прогуливаются треугольные шляпы без султанов; великий пример переворотов судьбы
человеческой!
Толпа опять надвинулась ближе. Та же самая сила, которая только что выбросила Козла и мальчика вперед, теперь несла их назад, и встречные люди нетерпеливо давали им дорогу, так как они мешали их напряженному вниманию. Сквозь мягкую и плотную преграду
человеческих тел Василь слышал глухой, точно задавленный бас Кузьмы, продолжавшего допрашивать Бузыгу. Вдруг прежний тонкий истеричный голос крикнул над самой головой мальчика...
— Да, тогда думал именно то, что думал. Любил отца и знал, что любишь. Господи! хоть бы какого-нибудь настоящего, неподдельного чувства, не умирающего внутри моего «я»! Ведь есть же мир! Колокол напомнил мне про него. Когда он прозвучал, я вспомнил церковь, вспомнил
толпу, вспомнил огромную
человеческую массу, вспомнил настоящую жизнь. Вот куда нужно уйти от себя и вот где нужно любить. И так любить, как любят дети. Как дети… Ведь это сказано вот тут…
Многие родители и заботятся об этом: целую
толпу учителей, гувернеров и репетиторов приглашают, чтобы разжевать и положить в рот их детям всякое знание; зато такие дети и остаются на весь век обезьянами, иногда очень учеными и вообще понятливыми, но неспособными возвыситься до самобытной
человеческой мысли.
— Ваш солдат!.. Ваш солдат уже целые десятки поколений рождается и умирает рабом; в нем давно уже убито все
человеческое. Ваш солдат умеет только стрелять в безоружную
толпу, в молящихся детей и женщин.
Жизнь есть стремление к благу. Стремление к благу есть жизнь. Так понимали, понимают и всегда будут понимать жизнь все люди. И потому жизнь человека есть стремление к
человеческому благу, а стремление к
человеческому благу и есть жизнь
человеческая.
Толпа, люди не мыслящие, понимают благо человека в благе его животной личности.
И драматическое искусство, не имея религиозного основания, стало во всех христианских странах все более и более уклоняться от своего высокого назначения и вместо служения богу стало служить
толпе (я разумею под
толпой не одно простонародье, но большинство людей безнравственных или не нравственных и равнодушных к высшим вопросам жизни
человеческой).
Толпы дико побежали по Большой Московской. Все ворота и калитки были предательски заперты. Падали люди. Я вырвал Катру из топочущего, мчащегося
человеческого потока; мы прижались к углублению запертой двери.
Это неведение того, что дает счастье, эту бессознательность поэтических наслаждений я почти понимаю или привык к ней, встречав ее часто в жизни; грубая, бессознательная жестокость
толпы тоже была для меня не новость; что бы ни говорили защитники народного смысла,
толпа есть соединение хотя бы и хороших людей, но соприкасающихся только животными, гнусными сторонами, и выражающая только слабость и жестокость
человеческой природы.
Ловкие и осторожные люди остереглись участвовать в процессии, и хотя таких было немало, но от этого не поредела громадная
толпа, валившая за гробом. Еще большее скопление народа было на пути процессии, по всему протяжению Большой Садовой улицы и от Садовой по Невскому проспекту до лавры. Тут собралось почти все население Петербурга, от мала до велика. Балконы, крыши были полны народа. Во всех окнах торчали
человеческие головы.
К довершению ужаса окружавших место пожара, верхний накат избы рухнул, и около обнажившегося остова печи показался прислоненный обуглившийся
человеческий скелет. Стоявшие в переднем ряду зрители отшатнулись; произошел страшный переполох, там и сям слышался женский визг и детский плач. Пожар между тем продолжался.
Толпа успокоилась, тем более, что скелет рухнул и скрылся за горящими бревнами.
Та натянутая до высшей степени преграда
человеческого чувства, которая держала еще
толпу, прорвалась мгновенно.
— Господа! — сказал дрогнувший голос государя;
толпа зашелестила и опять затихла, и Пьер ясно услыхал столь приятно-человеческий и тронутый голос государя, который говорил: — «Никогда я не сомневался в усердии русского дворянства. Но в этот день оно превзошло мои ожидания. Благодарю вас от лица отечества. Господа, будем действовать — время всего дороже…»
Должны были миллионы людей, отрекшись от своих
человеческих чувств и своего разума, итти на Восток с Запада и убивать себе подобных, точно так же как несколько веков тому назад с Востока на Запад шли
толпы людей, убивая себе подобных.
И самые священные права человека, оправданные его бесконечной духовной природой, оказались отданными во власть количественной
человеческой массы, на растерзание
толпы.
Возвращаясь же домой все среди такой же бесчисленной и оживленной
толпы, я думал о том, как далека от нас ужасная война и как при всей своей ярости она бессильна над
человеческой жизнью и созданиями человека. Каким прочным, точно вылитым из стали, казалось мне все: и трамваи, и извозчики, и эти парочки на круглых скамейках, и весь обиход нашей жизни… и еще смешнее стал мой тогдашний первоначальный постыдный страх. Нам ли бояться?